Море Имен - Страница 125

125

От стального сверкающего потока тяжёлой московской конницы отделились несколько витязей.

Шоно хрипло вскрикнул. Улаана сотрясла дрожь: это не был крик победы или крик досады. Обернувшись, он уже не увидел своего стрелка, седло его коня опустело. Урусут опустил арбалет. Тяжёлый болт, пробив броню, засел в груди Шоно-мэргэна. Тот уже не был живым. Ринчин схватил лук, выстрелил в арбалетчика. Стрела чиркнула по броне. Ирсубай потянул из ножен меч.

— Вот и противник, — сказал он с улыбкой, — жаль, не князья!

Улаан-тайджи закусил губу.

Течение времени замедлилось.

Звуки исчезли.

Огромные кони урусутов плавно, неспешно плыли над зёмлёй, что стала сейчас грязью, замешанной на крови. Широкие копыта тяжело ударяли в землю и так же тяжело поднимались, посылая вперёд и вперёд закованные в сталь тела. Отряд приближался. Трое дружинников опередили прочих: один на вороном, один на белом и один на гнедом. Улаан уже не видел друзей и не знал, с кем они рубятся. Три урусута надвигались. Они были громадны. Похожи на горы сверкающего металла. Улаан натянул лук, поджидая их. Трое — это было для него много, по крайней мере одного надо было убрать стрелой, а царевич не мог похвастаться великолепной меткостью. О, Шоно! Если бы звание мэргэна давалось дважды, он дважды носил бы его, убитый герой.

Улаан выстрелил в первого урусута, восседавшего на огромном вороном. Бармица закрывала не только шею и плечи дружинника, но и лицо: только ястребиные тёмные глаза смотрели из-под венца шлема. Царевич целился в правый глаз, но попал ниже. От страшного удара в скулу голова урусута дёрнулась, он откачнулся назад, но на коне удержался. Мгновение чудилось, что он вовсе не заметил раны. Всё же он отстал от товарищей и, горбясь, схватился за лицо. Улаан забыл о нём.

Он выстрелил ещё раз, целясь уже в гнедого коня: всадник его носил шлем с личиной, и попасть в узкую глазницу Улаан не сумел бы, а грудь и шею дружинника надёжно защищал доспех.

Но собственный конь Улаана дико заржал и поднялся на дыбы. Царевич попал всего лишь в пластину нагрудной брони гнедого и тихо выплюнул проклятие.

Одуревшее, полуобморочное от ужаса сознание Алея Обережа пробудилось вдруг в дальнем уголке разума и заметило, что трое атакующих невероятно, до сказочности похожи на трёх богатырей с картины Васнецова. Только доспехи их и коней их тяжелей и надёжней.

Ещё долю секунды спустя сознание Улаана померкло. Душа-сульдэ отделилась от тела и успела увидеть падающую стрелу, которая ударила царевича в шлем.

Стрелу с тупым наконечником.

Его брали живым.

В начале всего установилась золотая вселенная.

В пустое синее небо с десяти сторон повеял воздух и, мало-помалу сталкиваясь, образовал нерушимо твердый круг синего воздуха, называемый Дзиламахан. На поверхности его из семи озер ветра сделалось и вышло облако, называющееся золотым сердцем; из сильного дождя образовалась вода, опиравшаяся на воздух; внизу был великий океан. Воздух взбалтывал воду, и на поверхности её установилась золотая пыль, твердая, подобная пенке. Это и была золотая вселенная. Толщина ее была в тридцать два тумэна бэрэ, ширина ее была с водой наравне. Над нею непрерывно шёл дождь. Вода образовала Внешнее Море.

В небе возник весьма твердый воздушный светлый круг, который вращался по солнцу. На нём держались солнце, луна, звезды, и пребывали летающие по воздуху тэнгри. Солнце есть дворец солнечных тэнгри из огненного драгоценного хрусталя. Луна есть дворец лунных тэнгри из водяного драгоценного хрусталя…

…Когда душа Алея покинула небесные области вернулась в тело, течение времени уже восстановилось и более уже не замедляло свой бег.

Всё двоилось перед глазами. Шум крови в ушах заглушал звуки битвы. Алей попытался подняться и не смог, лишь заметил, как скачет прочь, не разбирая дороги, его жеребец с опустевшим седлом. Наперерез ему мчался Ирсубай-багатур. «Оставь меня! — хотел приказать ему Улаан. — Меня пощадят, тебя — нет!» — но нельзя было набрать в грудь воздуху, нельзя было разжать зубы, чтобы сказать слова, да и знал царевич, что ответили бы ему на этот приказ. «Я твой нукер, тайджи — умру, защищая тебя!..»

Ирсубай налетел на дружинника как чёрный вихрь. Конь его встал на дыбы, пытаясь загрызть белого жеребца урусута, ударил его копытами. Но сил недостало. Дружинник отмахнулся громадной булавой — казалось, небрежно, слишком медленно, и всё же мощи удара хватило, чтобы сбросить кэшиктэна наземь. Собственный конь, опускаясь на четыре, ударил багатура копытом в грудь и вышиб из него дух.

На грани беспамятства Алей услышал:

— Слышь, Поток! Которого вязать-то?

— Вяжи обоих, — распорядился Поток. — Князю…

Что нужно князю, Алей уже не узнал, потому что провалился в беспросветную чёрную шахту и полетел по ней, падая и взлетая одновременно, навстречу жемчужному сиянию облаков и зеленым-зелено пламенеющему лесу Старицы.

Улаана-тайджи обезоружили, скрутили ремнями и перекинули через седло белого коня.

— Быть тебе боярином, Месяц, — ухмыльнулся Поток, — не позабудь друзей, как в вотчине сядешь.

— Может, и не мне ещё, а тебе. Ну как князю не этот нужен, а тот, — сказал добродушный Месяц. — И на что князю этот?.. — прибавил он задумчиво, разглядывая не столько царевича, сколько его золочёную броню. — В чём душа только держится. Захилела татарва.

Раненый Беркут проклял татарву вдоль и поперёк, невнятно и с подвыванием, потом сплюнул в горсть кровь и зубы.

— Ты молчи, — посоветовал ему Поток, — куда болтать с поломанной скулой. А ты, Месяц, тоже хорош. Так захилела татарва, что теперь Беркут на правую сторону ни в жизнь жевать не будет.

125