Море Имен - Страница 33

«Если бы мы поняли, как устроена Старица!» — вспомнилось Алею; голос Ворона Вежина прозвучал где-то в стороне, в дремотной дымке.

Доступ к Старице.

Выход за Предел.

«Интересно, — подумал Алей, — люди, достигшие Предела, умеют выходить к Старице?..»

С этой мыслью он уснул и видел во сне туманную реку, едва приметную тропу вдоль берега и мерно колышущиеся вершины деревьев на фоне неба, затянутого облаками.

Ночью снова шёл дождь — наследил по обочинам лужами, смыл с листьев первую пыль. Белые высотки сверкали, переливая друг другу один ослепительный жидкий блик. В Новом Пухово зелени было меньше, чем в Старом, молоденькие деревца вдоль дорог едва прижились. Ясный воздух, расчерченный чёрными проводами, звенел в вышине. День выдался ветреный, солнечный и какой-то чужой; Алей медленно шёл мимо частых, пустых в будний день магазинов и думал, что скажет матери.

К его приходу мама нарядилась, точно ждала не родного сына, а кого-то едва знакомого. Даже волосы уложила. В юбке из панбархата и синей кофточке она притулилась за кухонным столом на табурете — сидела боком, смущаясь, маленькая и потерянная. На стене тикали большие деревянные часы, в окно светило солнце, и видно было только солнце, небо, крыши соседних домов. Двадцатый этаж… Кухня у Шишова была просторная и светлая, и вся квартира — светлая, полупустая, какая-то казённая. «Это мне так кажется, — думал Алей, — потому что не нравится мне здесь». Он сидел на жёстком диванчике напротив матери, смотрел на неё и всё никак не мог начать разговор.

Потом Весела встрепенулась и попыталась Алея накормить — не то вторым завтраком, не то ранним обедом, — но он отговорился тем, что к нему приходит Поляна и каждый раз стряпает целыми кастрюлями. Ему не хотелось есть в доме Шишова. Мама Поляну знала и любила, и, услышав про неё, успокоилась.

— А как твоя новая девочка? — спросила она, наконец. — Весна, кажется?

— Осень. У нас всё хорошо.

— Жениться не собираетесь?

Алей хмыкнул, опуская глаза.

— Вроде нет.

— Да, — согласилась мама, — тебе рано ещё, надо институт закончить. А я подумала: ты хорошим отцом будешь, Алик. За Иню как переживаешь…

— Маленьких обижать нельзя, — сказал Алей. — Мама, пойдём погуляем, а? Сейчас хорошо: тепло, ветер… Развеешься немножко.

Та закивала.

— Конечно, Алик. Хорошо.

Выйдя из подъезда, Алей немного растерялся. В Старом Пухово за каждым домом раскидывался сквер, достаточно большой, чтобы гулять в нём полчаса, а если направиться через дворы, да примоститься где-нибудь на укромной скамейке — целый день мог пролететь незаметно… Здесь вокруг были только магазины. Не по магазинам же гулять.

Мама взяла его под руку и медленно пошла по тротуару к дальней автомагистрали.

— Мама, — сказал Алей, почему-то испытывая неловкость от звука своего голоса, — а как у вас с Шишовым?

— Его Лёва зовут, Алик.

— Хорошо, — покорно повторил Алей, — как у вас с… дядей Лёвой?

— Всё нормально… — уронила мать, глядя прямо перед собой.

— А если честно?

— Это нормально, Алик, попервости ссориться. Мы с твоим папой, бывало, тарелки били…

Алей приподнял брови.

— Ты, мама? Била тарелки?

Весела прикрыла глаза и улыбнулась тихо, чуть мечтательно.

— Папа. У него присловье было: «развод, тарелки пополам!» А мама Зуря его как то подначивать стала, что ему слабо. А я заодно с ней. Так он схватил тарелку и… — она засмеялась.

— А ты бабушку мамой называла?

— А ты не помнишь?

— Нет. Наверно, маленький был.

— Да уже не маленький. Она добрая была, как мама. А мои мама с папой, твои другие бабушка и дедушка, они ведь умерли давно. В Воронеже. Я тогда только в институт поступила. Я всё хочу на могилки съездить. Сначала вас с Инькой нельзя было одних оставить, теперь вот Лёва…

— Что?

— Хочет со мной поехать, а на работе всё времени нет. Вот отпуск будет, поедем.

— Одну не отпускает?

— Не отпускает…

— Вы часто ссоритесь?

— Нет… Лёва, он очень… хозяйственный, строгий, как он сказал, так и будет, а я всё… несерьёзно как-то. С папой твоим всё у нас как-то несерьёзно было, весело… Господи, Алик, как я его любила!

Она остановилась. Алей осторожно взял её за плечи, повернул лицом к себе. На глазах матери блестели слёзы. В муке приоткрыв рот, она покачивала головой, точно не верила во что-то, представшее взгляду. Алей обнял её крепко, прижал к груди, тихонько баюкая.

— Не могу, — шептала она, спрятав лицо на его плече, — не могу, любой разговор на него сворачиваю, от этого и Лёва сердится…

— Ну что ты, мама…

— Я ведь, — она порывисто вскинулась, нашла его взгляд, — я ведь заупокойную службу по нём заказала, хоть он и некрещёный был и неверующий. Всё мечусь, мечусь — как же его забыть… Плачу, Бога молю. Сил никаких нет. Пока с вами была, с двумя, как-то в делах, в заботах утихало сердце, и ты, Алик — ты так на него похож стал. Бывало, посмотрю на тебя и Ясеня вижу.

Алей закусил губу. Мама дрожала как в лихорадке, и он пожалел, что повёл её гулять, а потом подумал — в доме нового мужа, где она изо всех сил старалась держать себя в руках, она бы не решилась рассказать о своих тревогах. «Да что ж это такое, — загрустил он, — всё наперекосяк…»

— Он мне стихи посвящал, — сбивчиво шептала Весела. — «И пламенем счастья, и сталью печали клянусь — никогда я тебя не оставлю». И оставил… Это так всегда, когда со стихами.

— Мама…

— Я на исповеди была, — торопливо продолжала она, точно боялась, что не успеет выговориться. — Батюшка говорит — грех, грех, что я о нём так думаю, надобно покойника отпустить, только Бога молить за грешную его душу.